Варлен и Сезан [Varlen i Sezan] lyrics

Я стукаюсь

о стол,

о шкафа острия —

четыре метра ежедневно мерь.

Мне тесно здесь

в отеле Istria —

на коротышке

rue Campagne-Premiere.

Мне жмет.

Парижская жизнь не про нас —

в бульвары

тоску рассыпай.

Направо от нас —

Boulevard Montparnasse,

налево —

Boulevard Raspail.

Хожу и хожу,

не щадя каблука, —

хожу

и ночь и день я, —

хожу трафаретным поэтом, пока

в глазах

не встанут виденья.

Туман — парикмахер,

он делает гениев —

загримировал

одного

бородой —

Добрый вечер, m-r Тургенев.

Добрый вечер, m-me Виардо.

Пошел:

«За что боролись?

А Рудин?..

А вы,

именье

возьми подпальни...»

Мне

их разговор эмигрантский

нуден,

и юркаю

в кафе от скульни.

Да.

Это он,

вот эта сова —

не тронул

великого

тлен.

Приподнял шляпу:

«Comment ca va,

cher camarade Verlaine?»1

Откуда вас знаю?

Вас знают все.

И вот

довелось состукаться.

Лет сорок

вы тянете

свой абсент

из тысячи репродукций.

Я раньше

вас

почти не читал,

а нынче —

вышло из моды, —

и рад бы прочесть —

не поймешь ни черта:

по-русски дрянь, —

переводы.

Не злитесь, —

со мной,

должно быть, и вы

знакомы

лишь понаслышке.

Поговорим

о пустяках путевых,

о нашинском ремеслишке.

Теперь

плохие стихи —

труха.

Хороший —

себе дороже.

С хорошим

и я б

свои потроха

сложил

под забором

тоже.

Бумаги

гладь

облевывая

пером,

концом губы —

поэт,

как блядь рублевая,

живет

с словцом любым.

Я жизнь

отдать

за сегодня

рад.

Какая это громада!

Вы чуете

слово —

пролетариат? —

ему

грандиозное надо.

Из кожи

надо

вылазить тут,

а нас —

к журнальчикам

премией.

Когда ж поймут,

что поэзия —

труд,

что место нужно

и время ей.

«Лицом к деревне» —

заданье дано, —

за гусли,

поэты-други!

Поймите ж —

лицо у меня

одно —

оно лицо,

а не флюгер.

А тут и ГУС

отверзает уста:

вопрос не решен.

«Который?

Поэт?

Так ведь это ж —

просто кустарь,

простой кустарь,

без мотора».

Перо

такому

в язык вонзи,

прибей

к векам кунсткамер.

Ты врешь.

Еще

не найден бензин,

что движет

сердец кусками.

Идею

нельзя

замешать на воде.

В воде

отсыреет идейка.

Поэт

никогда

и не жил без идей.

Что я —

попугай?

индейка?

К рабочему

надо

идти серьезней —

недооценили их мы.

Поэты,

покайтесь,

пока не поздно,

во всех

отглагольных рифмах.

У нас

поэт

событья берет —

опишет

вчерашний гул,

а надо

рваться

в завтра,

вперед,

чтоб брюки

трещали

в шагу.

В садах коммуны

вспомнят о барде —

какие

птицы

зальются им?

Что

будет

с веток

товарищ Вардин

рассвистывать

свои резолюции?!

За глотку возьмем.

«Теперь поори,

несбитая быта морда!»

И вижу,

зависть

зажглась и горит

в глазах

моего натюрморта.

И каплет

с Верлена

в стакан слеза.

Он весь —

как зуб на сверле.

Тут

к нам

подходит

Поль Сезан:

«Я

так

напишу вас, Верлен».

Он пишет.

Смотрю,

как краска свежа.

Monsieur,

простите вы меня,

у нас

старикам,

как под хвост вожжа,

бывало

от вашего имени.

Бывало —

сезон,

наш бог — Ван-Гог,

другой сезон —

Сезан.

Теперь

ушли от искусства

вбок —

не краску любят,

а сан.

Птенцы —

у них

молоко на губах, —

а с детства

к смирению падки.

Большущее имя взяли

АХРР,

а чешут

ответственным

пятки.

Небось

не напишут

мой портрет, —

не трут

понапрасну

кисти.

Ведь то же

лицо как будто, —

ан нет,

рисуют

кто поцекистей.

Сезан

остановился на линии,

и весь

размерсился — тронутый.

Париж,

фиолетовый,

Париж в анилине,

вставал

за окном «Ротонды».